С своей походкою клюкой,
С своими мрачными очами
Судьба,как грозный часовой,
Повсюду следует за нами.
Бедой лицо ее грозит,
Она в угрозах поседела,
Она уж многих одолела,
И все стучит, и все стучит…
А.Аиухтин
На долю композитора Давида Кривицкого выпало столько тяжких испытаний, что диву даешься, как их можно выдержать, поражаешься, почему эта глыба не раздавила его, не сделала беспомощным и жалким. Уже много лет он борется с мучительным и едва ли до конца излечимым заболеванием сосудов головного мозга. Но, несмотря ни на что, его жизнелюбие и жизнестойкость неодолимы, страдания плоти не в состоянии затмить духовные радости и борения. Еще до недавнего времени, опираясь на толстую крепкую палку да еще на руку родственника или товарища, он почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день выходил из своей квартиры вблизи консерватории, чтобы посетить интересный концерт или репетицию, театральную премьеру, или художественную выставку, концертный зал или издательство… Его богатая библиотека постоянно пополняется практически всеми значительными новинками, которые сразу же прочитываются хозяином при помощи сильной лупы; он общается со своими друзьями — актерами, композиторами, музыковедами, инструменталистами, певцами и просто людьми «из публики», ведет обширную переписку, правда, уже несколько лет с помощью жены…
Но главное — Давид Кривицкий пишет музыку. С поистине неправдоподобной интенсивностью ему удается воплощать в реальные, зримые партитуры такое количество разнообразнейших художественных идей, что этот неудержимый поток вызывает и восхищение — у доброжелателей, и недоумение — у лечащих врачей, и даже раздражение — у чиновников, призванных способствовать приобретению и исполнению новинок.
Вспоминаю слова Дитриха Фишера-Дискау — «как трудно, как трудно!», — которые, как рефрен, неизменно слышали от усталого, неудовлетворенного собой артиста приходящие к нему за кулисы восторженные поклонники. Когда два гиганта — Фи-шер-Дискау и Святослав Рихтер — репетировали или исполняли песни Шуберта, Вольфа, Брамса, певец неизменно констатировал: «Как трудно, как трудно», — трудно пробиваться к истине, находить звуковое соответствие своим высочайшим внутренним критериям.
Что же тогда говорить о судьбе нашего героя? Но он не жалуется, и на вопрос о здоровье лишь бросит вскользь: «Так себе» или «Ничего нового», -— и сразу же перейдет к делу, — что и как пишется, где и кем репетируется, исполняется, каковы очередные успехи внука…
Но самым поразительным и необъяснимым является то, что музыка Давида Кривицкого будто некий противовес тяжкой болезни — светлая, романтически приподнятая, окрашенная в жизнеутверждающие тона! Помните, в одном из последних писем гениального страдальца Ван Гога есть взволнованные строки: «Я хотел бы стать таким, как чудесный Джотто, он всегда был полон пыла и новых мыслей. Это делает человека счастливым, радостным, жизнелюбивым! Но я устал, устал…»
Вот этой-то усталости, к счастью, в творчестве композитора не ощущается, а джоттовскими «пылом и новыми мыслями» он обуреваем постоянно, причем его художественная активность нарастает лавинообразно. Лишь в 1983 году, когда внезапно пришла беда, наметился творческий спад — было создано всего два сочинения, но уже в следующем, 1984-м, несмотря на новые и новые осложнения, мучительные курсы лечения, — десять, в 1985-м — четырнадцать опусов; среди них симфонии, кантаты, инструментальные концерты, циклы романсов… Рекордный по «урожайности» — 1988 год: семнадцать разножанровых сочинений и далее, в каждый последующий год, не меньше! Будучи хорошо знакомым со многими композиторами, изучая и исполняя их сочинения на протяжении многих лет, ничего даже отдаленно подобного я в их творчестве не наблюдал. ..
И опять же этот джоттовский свет, эта солнечная палитра! Есть старый литературный анекдот: в Грузии чествуют популярного современного поэта, и тамада особенно напирает на то, что творчество его необычайно оптимистично. Тогда к поэту обращается сосед, почтенный аксакал, и спрашивает: «Послушай, дорогой, ты про лорда Байрона слышал? Красивый, богатый, отчаянно храбрый да к тому же гениальный, он был, тем не менее, пессимистом, так почему же ты оптимист?!»
Казалось бы, ив жизни Кривицкого все складывалось так, чтобы он создавал лишь траурные марши, да к тому же оптимизм редко уживается с умом и энциклопедической образованностью. Но такова, как видно, природа нашего автора, и тут логические рассуждения неуместны. Творческий родник бьет, искрится, не иссякает, фантазия рождает новые и новые сочинения, расцвеченные радужными красками, и нам остается лишь изумляться алогичности такого художественного феномена.
А ведь испытания страданиями выпали на долю будущего композитора с самого детства. Еврейская семья жила на Украине. В период борьбы с космополитизмом, а, попросту говоря, оголтелого антисемитского шабаша отца Давида, чудесного скрипача, доброго и беззащитного человека, «вычистили» из Киевской консерватории, где он преподавал много лет и учил даже Виктора Пикайзена. И сын тоже не удержался в специальной музыкальной школе — его отчислили из седьмого класса как бесперспективного. Закончив с медалью общеобразовательную школу, но, не имея никакого музыкального диплома, «бесперспективный» юноша поступил тем не менее в Харьковскую консерваторию, а позже перевелся в Киевскую. Блестяще окончив ее по классу скрипки, он оказался не у дел — в какой украинский город ни приезжал «по распределению», нигде не оказывалось для него места, всюду не ко двору приходился молодой специалист.
Но тут в судьбе музыканта наметился крутой, на первый взгляд, неожиданный поворот: он решил посвятить свою дальнейшую жизнь композиторскому творчеству и поступил в Московский институт имени Гнесиных. Подспудно подготовка к новому поприщу, причем разнообразная, многослойная, шла долгие годы. Давид не только с восьми лет пытался сочинять музыку, но и по учебникам изучал полифонию, переписывал произведения старых мастеров, от Габриели до Баха, постигал профессиональные тайны. Наблюдая за работой композиторов — друзей отца. Какие-то детские впечатления проявились вдруг через много-много лет и сгодились в профессиональной деятельности. Запомнилось, например, что Борис Николаевич Лятошинский писал партитуры сразу набело, тушью. На недоуменный вопрос мальчика: «Как же, мол, так, другие карандашом пишут, исправлять легче?» — маэстро ответил афористично: «Отбор вариантов должен происходить в голове и сердце, а бумагу попусту нечего марать».
Но то была самостоятельная работа, движение на ощупь, в Москве же произошла встреча с первым и единственным Учителем — им стал Генрих Ильич Литинский, выдающийся педагог и ученый. Поразительно, что крупный полифонист, который на занятиях со студентами свободно писал на доске деся-тиголосные контрапункты в ключах, воспитывал тем не менее вдохновенных творцов, а не конструкторов музыки. В основании любого сочинения, учил Литинский, лежит тема, которая определяет и форму, и развитие; тема как эмбрион, как зародыш будущего произведения. Качество, яркость тематического материала дает возможность прогнозировать гармоническое целое вплоть до последней ноты. Когда Давид принес на урок эскиз Первой симфонии, Учитель предсказал: «Вам предстоит дописать еще примерно сто пятьдесят тактов», — и попал в точку.
Учеба шла по сверхжесткому индивидуальному плану. Литинский, учитывая незаурядные способности ученика, спрессовал время, создав для него трехгодичный цикл: первый год — сюита, второй — квартет, третий — симфония. Параллельно «на совесть» изучались история мировой музыки, полифония — одновременно строгий и свободный стили; за полгода был пройден весь курс гармонии. Словом, фундамент закладывался основательный, на всю жизнь.
Позже Генрих Ильич Литинский напишет о своем ученике: «Давид Кривицкий отлично знает современную музыку, его всегда интересует все новое в искусстве, что в конечном итоге непосредственно отражается в его творчестве. Композитор ставит оригинальные художественные задачи и, обладая интонационной самобытностью, решает их на самом высоком профессиональном уровне. Его музыка содержательна, эмоциональна, серьезна».
При этом надо учитывать, что учебу и первые годы самостоятельной композиторской деятельности Давид Кривицкий вынужден был сочетать со службой в музыкальной редакции радио. Да и судьба продолжала постукивать своей клюкой, посылая новые и новые испытания — болезнь и смерть отца, тяжелейшее многолетнее заболевание матери, которую Давид перевез в Москву в крохотную квартирку, где в одной комнатке, почти целиком занятой роялем, ютилась семья композитора, а рядом мучительно угасала требовавшая постоянного самоотверженного ухода мать.
Но творческая инерция, несмотря ни на что, нарастала, и настал день, когда Давид, написав заявление: «Прошу освободить меня от занимаемой должности в связи с невозможностью совмещения творческой работы с обязанностями редактора», — устремился в свободный полет.
Не только музыкальная, но и общехудожественная эрудиция Кривицкого уникальна. Общаясь с ним на протяжении сорока пяти лет, я не устаю удивляться объему и качеству его разнообразных знаний, редкой памяти. Если у меня возникает вопрос, связанный с какой угодно эпохой, стилем, конкретным произведением, автором, интерпретатором, я предпочитаю не рыться в энциклопедиях и справочниках, а, экономя время, набираю телефон Давида и сразу получаю либо исчерпывающий ответ, либо отсылки к конкретным источникам.
Энциклопедическая образованность, безупречный вкус, незаурядность ассоциативного мышления проявляются у композитора и в отборе поэтического материала, и в использовании и разработке старых концертных форм и жанров, и в обращении к забытым ныне инструментам, и в прямом или трансформированном цитировании музыки мастеров разных эпох и стран, он приглашает в «собеседники» Баха, Моцарта, Шуберта, Чайковского..,
Утверждая гуманистические идеалы, он обращается то к ветхозаветным псалмам царя Давида в переводах Сергея Аверинцева, то к «Стабат Матер», используя в сочинении как канонический латинский текст, так и перевод Афанасия Фета, то к поэзии Шекспира или голландского поэта XVI века Иоанна Секунда, то к сонету Петрарки «На жизнь Мадонны Лауры», причем стихи эти звучат во Второй концертной симфонии как в оригинале, так и в двух различных переводах — Валерия Брюсова и Вячеслава Иванова…
Русская классическая и современная поэзия представлены в творчестве Кривицкого произведениями на стихи Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Тютчева, Северянина, Ахматовой, Мандельштама, Хармса, Тарковского, Самойлова — всегда лишь самые достойные и высокие имена, ниодного случайного, «проходного», ни одного псевдомаститого «номенклатурного» соавтора «для дела», чтобы легче продать и публично исполнить сочинение! И еще одно славное имя — Юлия Даниэля — встречаем мы на титульном листе одного из опусов композитора: его памяти он посвятил Третью фортепианную сонату для левой руки.
Воскресить в сегодняшней концертной практике лучшее из того, что было накоплено человечеством за несколько столетий и ныне незаслуженно забыто, — одна из важных и благородных задач, которые ставит перед собой Давид Кривицкий. В его творчестве наполняются живым, трепетным чувством такие архаичные формы, как ричеркар, дифирамб, кводлибет, канцона, мотет, каприччио, мадригал; он возрождает метод соревнования инструментальных групп и солистов, характерный для кончерто гроссо эпохи Барокко; использует развитие голосов и звуковых пластов, идущих от нидерландской школы контрапункта и русской подголосочной полифонии… Создает концерты для виоль д’амур, бас-кларнета, чембало, альтовой флейты, досконально зная возможности редких, почти забытых инструментов и владея секретами их художественно-выразительно-го очарования.
«Я всегда с интересом относился к творчеству Давида Кривицкого. Особенно примечательны инструментальные сочинения композитора последних лет — они близки мне своей композиторской фантазией, динамической эмоциональной шкалой, выразительным использованием солирующих инструментов», — признавался Альфред Шнитке, имея, очевидно, в виду и уникальный цикл из шести сонат для скрипки соло, предназначенный для исполнения в один вечер, и концерты для различных инструментов — фортепиано, органа, виолончели, скрипки, флейты, гобоя, кларнета, трубы с камерным и большим симфоническим оркестрами, и программные симфонии по «Шагреневой коже» Бальзака, которые автор озаглавил «Желание» и «Расплата», и необъятное количество другой инструментальной музыки…
Альфреду Шнитке вторит дирижер Геннадий Рождественский: «Кантаты Д.Кривицкого, составляющие своеобразный триптих («Любовная», «Военная» и «Фантастическая»), я считаю явлением в современной советской кантатно-ораториальной музыке», — и с ним тоже нельзя не согласиться, вспомнив к тому же написанную несколько десятилетий назад на тексты детей — узников фашистского лагеря смерти — кантату «Голоса Терезина», «Стабат Матер», а также «пограничные» по жанру десять хоров на стихи Анны Ахматовой «Мне зрительницей быть не удавалось…»
Одни музыковеды убеждены в том, что Кривицкий по сути своего дарования композитор театральвых опер и балетов для детей и для взрослых, музыки к спектаклям московских драматических театров, но и в его художественно-образном мышлении, в тяготении к своего рода инструментальному театру, где музыкальные темы наделены неповторимой окраской, индивидуальными «портретными» характеристиками. Они взаимодействуют между собой, и нам интересно следить за развитием их взаимоотношений.
Другие считают, что вокальные циклы, мир поэзии, стихия человеческого голоса — подлинная и главная страсть композитора — и в доказательство приводят вдохновенные страницы Второй концертной симфонии для сопрано, клавесина, двух солирующих скрипок и струнных, «Венок сонетов» для сопрано, меццо-сопрано, баритона и инструментального ансамбля, десятки других сочинений, где возможности человеческого голоса, совершеннейшего из инструментов, используются с тонкостью, экспрессией и блеском, где музыка стиха, его психологический и смысловой подтекст услышаны и выражены трепетно, благородно.
И все приведенные в пример мнения надо признать весьма компетентными и справедливыми, потому что феномен, имя которому — музыкальный мир Давида Кривицкого, — явление многосоставное, объемное, органичное, щедрое…
Мне особенно близки вокальные произведения Кривицкого на стихи Самойлова. Двух Давидов объединили солнечность творчества, какой-то пушкинский «завиток», некое моцартианство. Я счастлив, что мне довелось стать третьим в этом ансамбле, и не только в исполнении, но и на дружеских пирушках, — Давид Самойлов проявил свой талант и в этом, он был гением застолья.
Мое любимое сочинение Кривицкого на стихи Самойлова — «Кводлибет». Сошлюсь на компетентное мнение Веры Андреевны Васиной-Гроссман, к которому следует прислушаться. Это мудрейшая и светлейшая женщина, музыковед «от Бога», с которой мне тоже посчастливилось дружить, Вот что она писала: «Название нового произведения Д.Кривицкого «Квартет в духе кводлибета» заставило насторожиться: кводлибет — это старинная форма ансамбля, где импровизационно объединены разные мелодии с разными текстами — нечто вроде современной алеаторики. Самое понятие «quod libet» означает «что угодно». Но, по счастью, никакой алеаторики не обнаружилось, если не считать некоторого нарочитого «разброда» в предфинальной интерлюдии.
Стихотворение Д.Самойлова «Моцарт» Д.Кри-вицкий превратил в своего рода «мини-оперу», вокальную сценку-портрет. Она изящно стилизована, чуть иронична, в особенности там, где звучат вокальк спектаклям московских драматических театров, но и в его художественно-образном мышлении, в тяготении к своего рода инструментальному театру, где музыкальные темы наделены неповторимой окраской, индивидуальными «портретными» характеристиками. Они взаимодействуют между собой, и нам интересно следить за развитием их взаимоотношений.
Другие считают, что вокальные циклы, мир поэзии, стихия человеческого голоса — подлинная и главная страсть композитора — и в доказательство приводят вдохновенные страницы Второй концертной симфонии для сопрано, клавесина, двух солирующих скрипок и струнных, «Венок сонетов» для сопрано, меццо-сопрано, баритона и инструментального ансамбля, десятки других сочинений, где возможности человеческого голоса, совершеннейшего из инструментов, используются с тонкостью, экспрессией и блеском, где музыка стиха, его психологический и смысловой подтекст услышаны и выражены трепетно, благородно.
И все приведенные в пример мнения надо признать весьма компетентными и справедливыми, потому что феномен, имя которому — музыкальный мир Давида Кривицкого, — явление многосоставное, объемное, органичное, щедрое…
Мне особенно близки вокальные произведения Кривицкого на стихи Самойлова. Двух Давидов объединили солнечность творчества, какой-то пушкинский «завиток», некое моцартианство. Я счастлив, что мне довелось стать третьим в этом ансамбле, и не только в исполнении, но и на дружеских пирушках, — Давид Самойлов проявил свой талант и в этом, он был гением застолья.
Мое любимое сочинение Кривицкого на стихи Самойлова — «Кводлибет». Сошлюсь на компетентное мнение Веры Андреевны Васиной-Гроссман, к которому следует прислушаться. Это мудрейшая и светлейшая женщина, музыковед «от Бога», с которой мне тоже посчастливилось дружить, Вот что она писала: «Название нового произведения Д.Кривицкого «Квартет в духе кводлибета» заставило насторожиться: кводлибет — это старинная форма ансамбля, где импровизационно объединены разные мелодии с разными текстами — нечто вроде современной алеаторики. Самое понятие «quod libet» означает «что угодно». Но, по счастью, никакой алеаторики не обнаружилось, если не считать некоторого нарочитого «разброда» в предфинальной интерлюдии.
Стихотворение Д.Самойлова «Моцарт» Д.Кри-вицкий превратил в своего рода «мини-оперу», вокальную сценку-портрет. Она изящно стилизована, чуть иронична, в особенности там, где звучат вокальный портрет нарисован как будто бы традиционно: Моцарт жизнерадостен, легкомыслен, почти что «гуляка праздный», как характеризовал его пушкинский Сальери. Но таков он лишь по внешности, а главное-то в другом — в том, что раскрывается в последних строках стихотворения:
Что ж, расплачиваться надо на миру
За веселье и отраду на пиру,
За вино и за ошибки дочиста.
Но зато — дуэт для скрипки и альта!
Последние слова, музыкально варьируясь, проходят как рефрен, как личный росчерк Моцарта-художника. Рефреном обусловлен и выбор исполнительского состава: голос, чембало, скрипка, альт.
Портрет Моцарта создан уже в самих стихах, с которыми мы имели возможность познакомиться, в частности по телевидению, в превосходном чтении самого Д.Самойлова. Но в музыке стихи обретают естественную для их героя среду, и портрет из графического становится живописным, а в отличном исполнении певца даже «стереоскопичным». Сценка сыграна — именно сыграна, а вместе с тем певец не выходит за рамки камерного исполнительства, нр как бы раздвигает их изнутри. Так же, как раздвигает рамки камерного жанра и Д.Кривицкий, сохраняя при этом одну из основных примет камерности — строгую экономию средств. Все здесь мотивировано и продумано — и состав исполнителей, и стилизованные в классической манере quasi-цитаты. И вместе с тем, пожалуй, самое привлекательное в «кводлибете» — его непринужденность, свежесть и в сочетании со стилизацией — современность. Услышав его впервые, хочется услышать и еще раз».
— «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется»; нам не дано заглянуть за горизонт и сказать с определенностью, что переживет сегодняшний день и перейдет в будущее время, но то, что происходит сейчас, на наших глазах, достойно удивления и восхищения. Давид Кривицкий, постоянно одержимый музыкой, будто кем-то подхлестываемый — вперед, вперед!, — неудобный, трудный для окружающих человек. Друзья и единомышленники, понимая и принимая его одержимость, совершают сверхусилия, чтобы оперативно воплощать в жизнь художественные творения композитора, он окружен блистательными музыкантами-сподвижниками. Чиновников же от музыки он раздражает — не боюсь повторить это слово! — пугает и злит — что-то тут, с их точки зрения, неправильно. Но, прорываясь к слушателям, бескомпромиссно борясь с бюрократами за сегодняшнюю жизнь и звучание сочинений, не прощая обид, защищая честь и достоинство, Давид не ожесточился, он способен сострадать и принять чужую беду как свою. Это могут подтвердить воспитанники одного из подмосковных детских домов. Композитор, стремясь хоть немного облегчить их несладкую жизнь, то хлопочет о билетах для них в цирк или театр, то устраивает благотворительный концерт и заражает своим энтузиазмом артистов, чтобы перевести весь сбор на нужды детского дома. Дети платят ему за добро вниманием и нежностью — навещают, дарят свои нехитрые поделки, рисунки…
Между любовью и ненавистью, как между некими полюсами, простирается жизнь этого человека, и, чтобы она продолжалась, любви должно быть больше… Бывают длительные периоды, когда Давид не может подняться с постели или почти слепнет (но это для него не повод прекращать сочинение музыки). И тут родные люди — его руки и глаза. Да и в «благополучное» время он уже много лет нуждается в уходе, весь домашний уклад жена и дочь подчиняют его трудам, а ведь им самим приходится еще и много работать… Жизнь этих трех любящих людей, мужественно борющихся с судьбой, можно смело назвать подвижничеством…
Самоотверженно, не щадя сил, которых не так уж и много, Давид воспитывает внука. Они очень любят и дополняют друг друга — почти неподвижный дед, которому каждый шаг доставляет страдания, и импульсивный, как ртуть, умеющий лишь бегать и летать Мика. Мальчик награжден незаурядным природным дарованием, но систематизирует его познания и открытия, строит фундамент для его творчества дед.
Для своих лет младший Кривицкий сделал предостаточно: сочинил множество произведений и даже успел услышать их не только в исполнении солистов и ансамблей, но и симфонических оркестров — московских, нижегородского, новосибирского. Круг его интересов чрезвычайно широк: фортепианное исполнительство, лепка, шахматы, теория музыки, но в первую очередь, композиция. Сегодня внук для Давида — главное в жизни, его счастье и надежда, некая компенсация за многолетние физические страдания. ..
При последней нашей встрече он немного пожаловался на запредельное давление и мучительные боли, немного похвастался своими, а главное, Мишиными успехами, а потом улыбнулся и, очевидно, чтобы подбодрить себя, пошутил: «Руины стоят века!»